Робинзон, внук Авиценны, брат Саввы Морозова

Сравнение «Робинзона Крузо» с его вероятным испано-арабским прототипом – возможность задуматься о выборе, сделанном двумя выдуманными людьми на несуществующих необитаемых островах – и двумя, если не тремя, цивилизациями.

Это сейчас «Робинзон» – детская книжка и имя нарицательное. А сразу после выхода в печать это была литературная мистификация, якобы дневник настоящего отшельника-островитянина. С годами «Робинзон» стал образцом «серьезной» литературы, первым романом на английском, побившим рекорды продаж и переводов на другие языки.

И не просто романом, а романом воспитания и духовного возрождения, потому что Робинзон, служивший на корабле работорговцев, за 28 лет на острове Отчаяния становится искренним христианином пуританского толка. Это книга о торжестве человека и разума, история нового Адама, создающего рай своими руками.

Робинзон борется с людоедами, но не убивает их поголовно, и обращает одного из них, Пятницу, в христианство. Он помогает капитану английского корабля, приставшего к его острову, подавить бунт, и перед отплытием «дарит» остров бунтарям-матросам.

Для филологов и историков это еще и история белого человека и его представлений о разуме, Боге и справедливости. «Приручение» Пятницы – оправдание для превращения белых пятен на карте мира, населённых «дикарями», во владения «просвещенных» белых, желательно англичан.

«Весь англосаксонский дух выражен в Крузо – мужская независимость, сексуальная апатия, продуманная молчаливость», – писал ирландец Джеймс Джойс.

Вдохновила Даниэля Дефо на написание «Робинзона» настоящая история кораблекрушения и выживания, приключившаяся с моряками Александром Селькирком и Генри Питманом.

Но литературоведы указывают еще и на книгу арабоязычного испанца ибн Туфайля (1110 – 1185), врача, философа и астронома, служившего при дворе Альмохадов, пуританской династии из Северной Африки, чей захват большей части Иберийского полуострова отсрочил его возвращение под власть христиан.

Книга ибн Туфайля называлась «Хайя ибн Якзан» («Живой, сын бодрствующего»), и на английском языке она вышла за 11 лет до публикации «Робинзона» Дефо.

Это выдуманная биография мусульманско-суфийского Робинзона. В начале книги он то ли Голем, то ли Маугли, в конце — неудавшийся Моисей.

Туфайль приводит две версии появления Хайи на свет – следствие внебрачной связи на «острове Индийского океана» или самозарождение из глины «по велению Всевышнего».

Мать отпускает корзинку с младенцем в море, и волны прибивают её к другому острову, необитаемому, где младенца вскармливает потерявшая детеныша газель.

Хайя растет, подражая крикам других газелей и птиц. Его удручают его нагота, отсутствие шерсти для «сокрытия половых частей» и физическая неполноценность по сравнению с животными.

Он изобретает одежду из листьев и перьев. У ласточек учится строить дом, приручает птиц и лошадей, изготавливает оружие в подражание газельим рогам и зубам гиен.

Когда вскормившая Хайю газель умирает, он производит вскрытие (повторяя революционную практику, введенную самим ибн Туфайлем), чтобы понять причину смерти, и продолжает вскрывать живых и мертвых животных, чтобы понять устройство жизни.

Когда на острове вспыхивает пожар, Хайя приручает огонь. Размышляет о физическом состоянии предметов, растений и зверей, природе притяжения, человеческого сознания, зрения и других чувств, устройстве неба и небесных тел.

Хайя понимает, что животным чужды размышления и тяга к самопознанию, они ниже человека. Тем не менее он перестает есть мясо и становится вегетарианцем и даже веганом, перейдя исключительно на мякоть плодов и семена.

Заодно он разрабатывает типично суфийские приемы достижения религиозного экстаза и самопознания. Подражая небесным телам, он учится вращаться до потери сознания, как дервиши братства Мевлеви, постится для достижения безмыслия и «отрешения от самого себя».

К пятидесяти годам ему удается узреть «нечто такое, что и глаз не видывал, и ухо не слышало и что не представлялось сердцу человеческому». Он учится видеть Истинное Бытие – и живет в пещере в полной аскезе, с сожалением прерывая медитацию, чтобы побыстрее что-нибудь съесть.

К его острову пристает юноша Абсаль, тоже задумавший предаться аскезе и познанию Бога. Вид Хайи и издаваемые им нечеловеческие звуки страшат его, но Абсаль учит его человеческому языку и к своему полнейшему изумлению выясняет, что тот самостоятельно постиг сущность философии, религии и Писания.

Хайя узнает от Абсаля об исламе и его Пророке, и это знание совпадает с его собственным. Он не понимает, однако, почему Пророк, «рассказывая о божественном мире, описывает его людям преимущественно в образной форме и воздерживается от раскрытия истины в чистом виде».

«Проникшись к людям сильной жалостью и разгоревшись желанием самому их привести к спасению, он вознамерился отправиться к ним, дабы раскрыть и растолковать им истину», – пишет ибн Туфайль, ненадолго ставя своего героя выше Пророка Мухаммада.

Хайя и Абсаль переселяются на берег острова, и проходивший мимо корабль доставляет их к людям. Хайя начинает проповедь, но убеждается, что люди не в состоянии последовать за ним, потому что «пребывают на уровне неразумных животных». Он и Абсаль возвращаются на остров, и оба «поклоняются Богу до самой своей смерти».

Ибн Туфайль признает, что его книга – пересказ трудов Абу Али ибн Сины о духовном восхождении суфия. Он приводит слова ибн Сины: «Упражнения доводят его до того, что мимолетные чувства возбуждения у него превращаются в длительное ощущение покоя, то, что было ранее внезапным, делается теперь привычным, а то, что прежде было кратковременной вспышкой, ныне становится ярким сиянием».

Ибн Туфайль был испанским подобием ибн Сины – он писал о богословии и метафизике, практиковал медицину и даже создал собственную космологию, отличную от Птолемеевой. Однако из всех его трудов уцелела и обрела известность только книга о Хайе.

Её латинский перевод вышел почти через пятьсот лет после его смерти, в 1671 году, под названием Philosophus Autodidactus, то есть «Философ-самоучка». Она была переведена Эдуардом Пококом-младшим, сыном английского востоковеда и сторонника обращения мусульман в христианство.

Одним из учеников Покока-старшего был философ Джон Локк, тогдашний властитель дум, чьи труды повлияли на создателей американской демократии. Локк считал, что «свобода и равенство» — естественное состояние человека, а младенческое сознание представляет собой «белый лист», который можно заполнить непосредственным, чувственным опытом.

Первый английский перевод «Хайи» вышел в 1708 году с длиннейшим подзаголовком: «Улучшение человеческого разума, показанное на жизни Хаи ибн Йодхана. С приложением, в котором вкратце рассматривается возможность человека достичь истинное знание Бога и вещей, необходимых для спасения без наставления».

А теперь о цивилизационном выборе.

Робинзон предпочитает действие. Его духовный рост – повод для переустройства: себя, острова, Пятницы. В этом смысле он – англичанин Нового Времени и американец недалекого будущего.

Хайя – суфий-анахорет. Он сдается после первой и единственной попытки практического действия среди людей и удаляется в безвестность с единственным соратником, не оставляя после себя ни учения, ни учеников, ни книг.

Уход в мистицизм, религиозный транс, неподвластный словам и научному опыту, – это духовный путь мусульманства, который ознаменовал почти тысячелетнюю катастрофу в жизни арабо и ираноязычных регионов.

Политическая и военная власть над Ближним Востоком перешла в руки тюрков (с перерывом на монгольское вторжение): сначала преторианцев-рабов в Багдаде, а потом и полноценных династий, от Сельджуков и Хорезмшахов до египетских мамелюков и Османов.

Выбор мистицизма символизирует душевный перелом гиганта мусульманской философии Абу Хамида аль-Газали (1058 – 1111), который посвятил первую половину жизни отстаиванию рационализма при помощи аристотелевой логики, но после некой личной трагедии стал суфием, отвергнув прошлые убеждения в книге «Разрушение философии».

«Полное отрицание логики, провозглашенное аль-Газали, стало нормой для всей последующей мусульманской теологии, – писал американский историк Уильям МакНил в фундаментальном труде «Восхождение Запада» (1963). – Систематический антиинтеллектуализм открыл широкую дорогу мистикам суфизма и позволил улемам получить общественную поддержку в борьбе против рационалистической свободной мысли».

Вопрос о корнях суфизма и его связях с православием, гностическими сектами, зороастризмом и индийскими учениями – дело десятков научных исследований. Но говоря о суфийском зикре, многократном повторении имени Бога для достижения религиозного экстаза, американский историк Маршалл Ходжсон писал, что «все эти приемы были схожи, часто до мельчайших подробностей, с приемами подобных религиозных упражнений у восточноевропейских христиан, в индуизме и буддизме».

Учение исихазма, победившее в византийском и восточноевропейском православии в середине XIV века, своими положениями о созерцании Бога «внутренним взором» и видении Фаворского света, просиявшего в момент преображения Иисуса, напоминало суфийскую доктрину «озарения».

Ко времени триумфа исихазма Византия была жалким обломком Восточной Римской империи, горсткой городов под властью полупустого Константинополя, который экономически зависел от итальянских купцов и едва мог сопротивляться натиску турок-османов.

После падения Константинополя и завоевания турками Балкан Московское княжество станет единственным в мире независимым православным государством, чей митрополит по-прежнему назначался константинопольским патриархом.

Но выбор православного мистицизма московитами тоже подчеркивает небольшое и незначительное участие интеллектуалов в управлении государством, построенном на принципах крайней, деспотичной «золото-ордынской» централизации.

На Руси самым известным исихастом был Андрей Рублев. Но еще один исихаст — Сергий Радонежский — заложил основы политического торжества московского царства на бывших землях Киевской Руси, Золотой Орды и Великого Княжества Литовского.

Московские великие князья и цари держали своих митрополитов и патриархов в ежовых рукавицах, пресекая любые попытки создания независимой повестки и влияния на сердца и умы подданных по римско-католическому образцу.

Одним из немногих случаев возвышения московского патриарха было духовное правление Филарета Московского в 1619 — 1633 годы по одной простой причине — он продавил избрание в цари своего ничем не примечательного сына, шестнадцатилетнего Михаила Романова.

При первых Романовых Москва задавила попытку православной Реформации, чьи носители, обманчиво назвавшиеся староверами, стали российскими робинзонами, сбегая на Урал и в Сибирь, чтобы из леса и мерзлоты создавать свои островки веры.

Российское староверие схоже с протестантизмом, особенно американским, с его непрестанным дроблением доктрин и религиозных течений («толков»), интеллектуальной полемикой и демократизацией духовенства.

Однако вместо кафедр богословских школ и университетов, печатных книг и участия в политике российские староверы были гонимым меньшинством, врагами царя и целиком подвластной ему религиозной машины.

Европейский же протестантизм, в том числе английское пуританство Робинзона, с перестройкой образа жизни и веры («работа как молитва») помог утверждению капитализма и взрывному развитию наук — развитию, основанному на локковских принципах эмпиризма.

«Вестернизация» мысли и науки в России не произошла изнутри, а была принесена, привита, продавлена Петром Первым – сверху, насильно, с ожесточенным сопротивлением дворянства, духовенства и народа, и с колоссальными человеческими жертвами.

Те же из староверов, кто выжил, поднялся, вернулся в города, когда стало поспокойней, стали тихими собратьями протестантов – непьющим, работящим, прижимистым мужиком, купцом или промышленником, Саввой Морозовым или братьями Третьяковыми.

А самые непримиримые староверы, скрывшиеся от мира, греха и царя, искавшие райское обетованное «Беловодье» с молочными реками и кисельными берегами, при малейшем приближении «диаволов», царских чиновников и солдат, готовы были бежать дальше — в Сибирь, на Кавказ и в Среднюю Азию.

Именно так появилась семья последних российских робинзонов — староверов Лыковых. Были они «беспоповцами», то есть отрицали необходимость священства и ключевых церковных таинств, совершенно походя на несколько протестантских школ. Одно из «беспоповских» ответвлений называлось «островным согласием».

Но Лыковы и старообрядцы в целом остались на российской периферии — географической, культурной и духовной, — никогда не став героями сверхпопулярного романа и уж тем более образцом для подражания.

А одним из «робинзонов» российской литературы был Аркадий Счастливцев из пьесы Островского «Бесприданница», актер и «знаток заграничных вин ярославского разлива», которого за пьянство и непотребное поведение высадили с парохода на один из волжских островов.