Историю пишут победители

Как было устроено политическое пространство мусульманской Средней Азии? Какие скрытые силы и отношения действовали за пределами простой схемы «трех ханств» (Бухара, Хива, Коканд), вошедшей в учебники? Об этом в претендующей на революционность работе пишет американский историк Джеймс Пикет (James Pickett) из Питтсбургского университета. Он поставил своей целью рассказать «тайную историю» Шахрисабза (ныне — райцентр Кашкадарьинской области Узбекистана), вычеркнутую из памяти усилиями сначала бухарских эмиров, а затем и русских колонизаторов.

Сегодня Шахрисабз – небольшой провинциальный город, и в Узбекистане его знают, прежде всего, как родину Тимура (туристов иногда возят к руинам Ак-Сарая и мечети Кок-Гумбаз). Прошлое Шахрисабза как соперника Бухары (XVIII-XIX вв.), сопоставимого с ней по силе и легитимности, оказалось вычеркнуто и стерто, по мнению историка – не только из памяти современных жителей Шахрисабза, но и из исторических хроник. «Голоса» правившего племени (и династии) кенегес не слышно; точнее, пишет Пикет, его можно только реконструировать по хроникам победителей — бухарской династии мангытов, а затем и русских правителей, навязавших свое представление о Шахрисабзе как о мелкой мятежной области.

Мечеть Кок-Гумбаз в Шахрисабзе. Фото с сайта Advantour.com

Хотя кенегесские правители самостоятельно правили больше сотни лет и в военном отношении не уступали мангытам, после присоединения Средней Азии к России их изображение как злобных бунтовщиков стало выгодно всем. Правители Бухары подчеркивали перед русскими свою власть над регионом, русским колониальным управленцам нужны были четкие границы, а не сложные отношения между неясными объектами (то ли провинция, то ли автономия, то ли вассал, то ли государство). Постепенно сложилась понятная картинка: Средняя Азия 1860-х годов состояла из трех государств – Бухары, Хивы, Коканда. Все ясно и просто.

Мы так привыкли, что вся политическая карта Земли разрезана на однородные многоугольники разного цвета (государства), что с трудом представляем себе иной порядок – трехмерные фигуры, перетекающие одна в другую, ежегодно меняющие свои очертания, сложные сети и слои, хронические разрывы между декларируемой и реальной властью. Именно такой была картина в предшествующую эпоху – многослойный, оспариваемый суверенитет, как выражается Пикет. Держава Великих Моголов в Индии – это централизованная империя или множество владений правителей-аристократов? Входил Йемен в Османскую империю или нет? На эти вопросы в принципе невозможно дать однозначный ответ, и вопрос о том, был ли Шахрисабз суверенным государством, также относится к ним. Нельзя сказать «да» или «нет», уверен Пикет. Можно (и нужно) лишь описывать сложные и неочевидные формы суверенитета: как, когда и в каких формах определялись отношения Шахрисабза с Бухарой, и какой смысл был вложен в эти формы.

Скрытые маркеры независимости

В бухарских хрониках образ Шахрисабза как мятежной провинции скрывает простой исторический факт: обе династии, и мангытская, и кенегесская, были основаны тюркскими племенами равного статуса, формально подчинявшимися бухарскому хану-чингизиду. В 1693 году Субханкули-хан призвал кенегесов подавить бунт шахрисабзского наместника, после чего в награду назначил их вождя новым правителем. В вакууме власти, наступившем в Мавераннахре в XVIII веке, особенно после разрушительных походов Надир-шаха, кенегесы и мангыты были в равной степени сильны, и обе династии признавали себя вассалами персидского шаха.

В последующий период укрепления и экспансии Бухарского эмирата (1750-1873 гг.) отношения мангытов и Шахрисабза в исторической литературе описывались как «военные походы против бунтовщиков» или возмездие за непокорность (тут Пикет цитирует «Историю народов Узбекистана» 1947 года). Однако фактически за все столетие до прихода русских бухарские войска оккупировали Шахрисабз только два раза — в 1751 и 1858 годах. В первый раз Рахим-хан провел три кампании перед тем, как смог овладеть городом, после чего казнил многих кенегесов, взял себе в жены девушку из этого рода и посадил своего правителя. Но через пару лет сын убитого властителя вернулся в город и отбил его. Следующим мангытским эмирам, Даниял-бию, Шахмураду и Хайдару, не получилось подчинить Шахрисабз – кенегесы, напротив, расширили свою территорию, воспользовавшись конфликтом между Бухарой и Хивой. Насрулла занял город в 1858 году, но уже в 1861 году население скинуло наместника и вернуло кенегесских правителей. То есть де-факто независимая династия правила Шахрисабзом почти постоянно, с двумя короткими перерывами.

Владения мангытов (Бухарский эмират). Карта с сайта Runivers.ru

А что говорит титулатура – то, как называли себя сами кенегесы? Иногда они именовались беками или биями, в качестве почетного титула (не называя при этом Шахрисабз бекством, или провинцией, что указывало бы на его подчиненный статус). Чаще они использовали другой титул — «убежище эмирата» (имарат-панах). Пикет размышляет о том, что мешало кенегесам, чеканящим собственную монету и не раз побеждавшим бухарцев в бою, принять такие же пышные звания, как у мангытов: «повелитель правоверных» (амир аль-муминин) или «император» (падишах). Более того, в вакуфных документах кенегесы почему-то передают по наследству друг другу бюрократический титул «начальник канцелярии» (диван-беги). Ученый полагает, что это неспроста: впервые звание диван-беги кенегесскому правителю пожаловал чингизид Убайдулла, хан Бухары в 1702-1711 году – и им же следующий хан Абулфейз наделил отца первого мангытского правителя. То есть, подчеркивая свой наследственный титул диван-беги, кенегесы могли подчеркивать справедливость до-мангытского, чингизидского порядка в Средней Азии, в котором они были равны мангытам. Они одновременно указывали на свою законную автономию и неявно критиковали бухарскую династию как выскочек с громкими титулами.

Еще один важный маркер суверенитета: уже в 1784 году на вакуфных документах из Шахрисабза присутствует печать некоего Хаджи Сиддики ибн Абдаллаха, именуемого кади аль-кудат – верховным судьей. Это значит, что в городе была целая юридическая иерархия! В других городах эмирата, кроме Бухары, кади аль-кудата не было, только обычные кадии. Более того, судя по именам на печатях, в Шахрисабзе работали судьями и муфтиями три поколения двух именитых семейств. Вместе с шестью медресе, спонсируемыми кенегесами и привлекавшими именитых ученых даже из Ферганы и Самарканда, этот факт указывает на существование автономной религиозной жизни в городе – несопоставимой по масштабам с бухарской или кокандской, но вполне самостоятельной.

Победа Бухары в текстах и памяти

Однако, подчеркивает Пикет, неудобную реальность мангыты успешно меняли на страницах своих хроник – текстуальная власть, власть интерпретации у нее оказалась сильнее, чем власть администраторов и воинов. Именно в бухарских хрониках сопротивление Шахрисабза подавалось как нечто исключительное, нарушающее нормальное положение дел. «В то время правитель Шахрисабза взбунтовался и перестал подчиняться повелителю царства, впал в упрямство и предательство», пишет в «Тафсиль-у-байан-и давлат-и джамаат-и Мангит» Мир-Салман Самарканди (1850-е годы). Хотя бухарские войска почти сто лет уже не могли взять город, в тексте подразумевается, что раньше Шахрисабз подчинялся приказам. Ту же цель – принизить кенегесов – преследуют литературные приемы, метафоры и аллюзии: мангытские государи постоянно сравниваются с доблестными героями «Шах-наме» Фирдоуси, чьи подвиги оттеняются злобой и трусостью кенегесов, которых уподобляют «темнокожим» индусам.

Последний бухарский эмир Сейид Алим-Хан на знаменитом снимке Сергея Прокудина-Горского. Фото с сайта Библиотеки Конгресса США

Конечно, нельзя сказать, что Шахрисабз вообще никак не подчинялся Бухарскому эмирату. Но эти две «сущности», подчеркивает Пикет, связывали сложные отношения, с периодической выплатой дани и династическими браками. Взятая в заложницы-жены кенегесская царевна, по слухам, отравила эмира Насруллу, накапав ртуть ему в ухо.

Ирония судьбы заключается в том, что только после превращения Бухары в протекторат Российской империи фактическая реальность пришла в соответствие с текстами, и Шахрисабз стал провинцией (бекством) — в 1870 году. «Лебединой песней» кенегесской элиты стало письмо, направленное спустя несколько лет туркестанскому генерал-губернатору. Жители Шахрисабза жаловались на высокие налоги, которые взыскивает Бухара, и на разврат эмира, открыто похищающего дочерей именитых горожан для своих утех. Они отрицали зависимость Шахрисабза от мангытских государей и предлагали платить налоги непосредственно в русскую казну. Однако сам факт того, что письмо очутилось не в канцелярии генерал-губернатора, а бухарском архиве, говорит о печальной участи его авторов и их инициативы…

Средневековое здание рынка в Шахрисабзе. Фото с сайта Yvision.kz

Случай кенегесской династии не уникален, подчеркивает Пикет, – зато он помогает нам начать по-новому читать историю мусульманской Центральной Азии в эпоху между Тимуридами и пришествием европейских империй, не сводя ее к хрестоматийной и вошедшей во все учебники схеме трех ханств (Бухара, Хива, Коканд). И в этой новой оптике можно увидеть немало.

Например, Бальджуан, крохотный город в долине Вахша, почти не упоминавшийся в источниках (в отличие от Шахрисабза, он не воевал с Бухарой), всегда считавшийся покорной провинцией, в чем-то был сувереннее города кенегесов: его правители чеканили монеты со своими именами и заказывали ученым хроники славной династии.

И это только верхушка айсберга. Коканд, периодически называвший себя вассалом китайцев; города-государства Афганистана, деликатно игнорирующие власть Кабула; низам Хайдерабада, настаивающий на своей подчиненности могольскому императору, которого уже давно лишили власти англичане, – по всей Евразии, особенно на периферии османской, российской и британской империй, независимость и суверенитет государства в XVIII-XIX веках были сложными, неопределенными и конфликтными понятиями.

В чем ценность работы Пикета? Конечно, может показаться, что историк ломится в открытую дверь: исследователи из России и Узбекистана понимают, что Шахрисабз был не просто обычной бунтующей провинцией Бухарского эмирата, и обладал неоднозначным статусом (вот одна из последних работ по теме).

При этом Пикет не зря уделяет столько сил сдвигу рамки мировосприятия у своих читателей, заостряя внимание на «малых» городах и государствах, на калейдоскопическом разнообразии и непредсказуемой сложности евразийского пространства. Даже у профессиональных историков, не говоря уж о журналистах и политиках, возникает соблазн видеть в прошлом государственные границы и другие современные признаки сегодняшних институтов.

И последнее: статья Пикета отлично демонстрирует, как важно в истории ставить теоретические вопросы, работать с концептами (суверенитет, гегемония, субалтерны) – а не просто описывать, какой хан или эмир куда пошел и что сделал.