Когда только кот понимает твои стихи

Поэт остается в своих книгах. А еще — в учениках, у которых он, в свою очередь, учится. В современной — так же, как и древней — поэзии Узбекистана идея преемственности, ученичества сильна не меньше, чем традиция утреннего плова. О суфийском определении дружбы, о старшем Наставнике и юных учителях, о неумолкающей войне и «танковом налоге», а также о том, что общего между поэзией и национальной борьбой кураш — очередная беседа поэта и писателя Санджара Янышева с узбекским поэтом и художником Давроном Раджабом.

Даврон Раджаб родился в 1967 г. в городе Ургенче Хорезмской области. Автор книг «Бир томчи юлдуз» («Капля звезды», 1995 г.), «Бахт шамоллари» («Ветра счастья», 2016). Стихи переведены на английский, русский, хинди.

— Даврон, что означает твой тахаллус — Раджаб?

— Раджаб — имя моего деда. Про него я очень мало знаю. Он родился в 1883 году, а умер в 1941-м, задолго до моего рождения. Говорят, он был успешным человеком. До революции владел землей. Играл на танбуре (струнный инструмент, вроде лютни. — Прим. «Ферганы»). А еще у него было множество книг на арабском и староузбекском языках. Дед часто собирал друзей возле собственного хауза (пруда) в тени огромного тысячелетнего дерева гужум (похожего на чинару, только листья мелкие); они пели песни, устраивали устные мушоира — поэтические состязания… В годы репрессий подобные собрания запретили, а дом с хаузом у деда отобрали. Чтобы уберечь себя и свою семью, он зарыл некоторые ценные книги в землю.

— Какова их дальнейшая судьба?

— Увы, не знаю, спрошу у папы… Но дерево это я помню — одиноким, заброшенным на окраине Ургенча; там теперь грензавод.

Отец — его зовут Джаббар — закончил в Ургенче педагогический институт, факультет узбекской филологии. Днем работал плотником, после работы преподавал в вечерней школе. Писал стихи, печатался в областной газете.

— Любопытно, что имя отца звучит как анаграмма имени деда (Джаббар — Раджаб)…

Даврон Раджаб с отцом. Фото из личного архива

— Думаю — неслучайно. Деду было важно это созвучие.

…Семья у нас получилась большая: три брата, четыре сестры. Я — самый младший.

Наша старшая сестра Гавхар стала агрономом. Другая, Зевар, как и отец, закончила филологический факультет пединститута. И тоже писала стихи, правда, никому их не показывала. Она рано ушла из жизни — после тяжелой болезни, совсем молодая.

Любовь к музыке и чтению проявилась у меня и брата Шарифа в самом раннем детстве. Дома у нас была большая библиотека и различные музыкальные инструменты. Музыкант из меня не вышел. А вот Шариф, хоть и выучился на инженера, и сегодня превосходно играет на рубабе.

Я очень любил рисовать, поэтому решил стать художником. В 1982 году поступил в Художественное училище имени Павла Бенькова в Ташкенте. Правда, закончил его только пять лет назад: из-за смерти мамы мне пришлось взять академический отпуск…

После службы в армии устроился художником-оформителем в Хорезмской областной библиотеке. На одном из поэтических вечеров познакомился с поэтом Матназаром Абдулхакимом — вот тогда и начался мой путь в литературе.

— Как к этому отнеслись твои родители?

— Отец был моим первым критиком. Однажды он сказал, что я подражаю Рауфу Парфи. И показал его маленькую книжечку — «Акс садо» («Эхо», 1970) — я тогда и понятия не имел об этом поэте. На папину полку не заглядывал — стеснялся, что ли… Спустя несколько лет уже в Ташкенте мне довелось лично пообщаться с Рауфом. Это было году в 1995-м.

…Обычно, если меня хвалят, я попросту убегаю. Мой наставник (в суфийской традиции — муршид) Матназар Абдулхаким — он тоже никогда мои стихи не хвалил.

До встречи с ним я много думал о науке стихосложения, считал, что стихи должны быть такими… правильными, гладкими. Но однажды я показал поэту свой рукописный дневник. Прочитав несколько страниц, он воскликнул, что это настоящая поэзия. Не те стихи, которые я старательно набирал на пишущей машинке, а вот эти «сырые» дневниковые записи.

— А как было в армии: твои командиры знали, что ты поэт и художник?

— Они знали только то, что я художник; о том, что пишу стихи, я никому не говорил. Однажды в школе одноклассники нашли мою тетрадь и посмеялись — с тех пор я стихи надежно прятал, вплоть до 89-го года, когда их опубликовал журнал «Ёшлик»...

— А что, быть поэтом — стыдно?

— До встречи с Матназаром-ака я не решался говорить о себе как о поэте… Он ведь и сам был не только поэтом, но и пахлаваном — борцом в кураше... Вот такой мне нужен был Наставник.

— А сам ты когда-нибудь дрался?

— Да, конечно. Самый первый раз — в седьмом классе из-за девушки... Но я был тогда еще очень слаб физически. После этого случая на целый год все забросил (в том числе свой изокружок) и начал тренироваться.

— Карате?

— Бокс.

— Борьба кураш и поэзия — есть между ними какая-нибудь связь?

— Возможно, некая философия их и связывает. Например, был такой хорезмийский поэт и борец Пахлаван Махмуд. Помимо прочего, он основал суфийское течение «Жавонмардлик» (что можно перевести как «Отвага молодости»). Основные принципы этого ордена — великодушие, милосердие, благородство и скромность. Таким он был сам, таким же был и мой учитель Матназар Абдулхаким, который спустя семь веков перевел рубаи Махмуда с персидского на узбекский… Принцип, который они оба исповедовали, — приносить людям добро в скрытом виде, чтоб никто не догадался об источнике благодеяния и благодарил Бога. Это целая наука! Подробности спросите у Гугл-ака, скажу только, что всем нам до исполнения этого принципа еще очень далеко.

…Однажды я оказался с учителем в гостях у его друга. После рыбалки, пока готовилась уха, мы отдыхали втроем на берегу реки. Матназар-ака и его друг читали вслух газели из сборника Алишера Навои «Хазойин ул-маоний» («Сокровищница мыслей»), потом долго дискутировали о том, что означают те или иные слова. Мне, конечно, было очень интересно, однако сон одержал верх — я задремал. Увидев это, хозяин сказал: «Матназар-ака, пока мы тут с вами спорим, Даврон спит; какое неуважение к великому поэту!..» На что учитель мой ответил: «Там, где сейчас Даврон, намного интересней».

Матназар Абдулхаким понимал человека со скоростью света, если можно так выразиться. А еще он говорил, что друг, по мнению древних суфиев, — это чудотворец. Матназар-ака сам был для нас таким чудотворцем.

…Учитель ушел из жизни в 2010 году.

"Матназар Абдулхаким. Портрет с айвовыми плодами" авторства Даврона Раджаба

Хожу по айвовому саду:
Все деревья склонили свои головы...
Их плоды осиротели —
Ни одного не коснулась твоя рука.

(Матназар Абдулхаким. Подстрочный перевод Камила Мадраимова)

— Как ты определяешь свою поэтику?

— Поймать мгновение и запечатлеть его на бумаге — вот то, что мне интересно.

— От художника логично было бы ждать, что и в поэзии он окажется живописцем… Например «пуантилистом».

— Иногда лучше поменьше говорить и побольше слушать, прислушиваться к дыханию всего сущего… Природа сама все расскажет. Когда работа художника хороша, люди останавливаются и смотрят… Так и нам нужно остановиться и помолчать перед лицом этого мира. Речь же способна все испортить.

— Я понял: ты поэт-даосист! (Даосизм — древнее китайское философское учение, в частности, проповедующее У-вэй — «созерцательную пассивность». — Прим. авт.).

— Конечно, поэзия — это искусство слов, однако поэт должен избегать пустой словесной породы. Поэт — охотник. Он преследует состояние трепета: перед жизнью и ее красотой. Пока ты говоришь, мгновение уходит. Тот самый момент, который призывал ловить древнеримский поэт Гораций.

— Сarpe diem.

— Да! Матназар Абдулхаким так написал об этом в своей газели:

Жизнь — маята, но она же — секунда.
Долго ли, коротко ли — а секунда.

Счастье уходит на целую вечность,
Счастье приходит — и снова секунда.

Миг до прихода любимой — столетье,
Но даже оно: чирк — и секунда.

Подвиг героя — вечная слава,
Время героя — вжик: секунда.

Вечную жизнь даровал нам Создатель,
А Солнцу и Небу — ровно секунду.

Сердце измучилось, гордо пылая.
Но мера любого огня — секунда.

Добрый мой друг, твой козырь — терпенье,
Тогда у дурного — нет и секунды.

(Пер. Санджара Янышева)

— Скажи, ты девушкам стихи посвящал? Читал вслух?

Даврон Раджаб (крайний справа) в кругу семьи, 1970-е годы. Фото из личного архива

— О да! Жене тоже посвящал, но она об этом не знает.

— Это как?

— Она мои стихи не читает.

— Она не интересуется литературой?

— Ей нравятся такие… Как бы это сказать поточнее… Немодернисты.

— Традиционалисты?

— Да, наверно. Непонятное она не любит… Я словно ее отражение, точнее, антиотражение, да? Я ведь, наоборот, люблю непонятное. Хорошо это или плохо, не знаю. Меня успокаивает, когда внутри есть некая необъяснимая сила. Наверно, нескромно об этом говорить… Я говорил тебе, что имя моего сына Санжарбек?

— Нет. Это хорошо! А какие ожидания ты вкладывал в это имя?

— Это была идея моего отца…

— Спроси его, пожалуйста, и об этом.

— Хорошо. Санжарбеку уже 22 года. Он тоже пишет стихи, но я не могу это читать: очень уж много орфографических ошибок. (Смеется.) …А дочку назвал Асаль («мед»). Есть еще кот по имени Жиммаж. Это на хорезмском диалекте «мизинец». Он не любит свое имя…

— А что он любит?

— Мою клавиатуру. Только отойду от компьютера — а он уже на ней сидит. И притворяется спящим.

— Значит, какие-то стихи за тебя пишет твой Мизинец. В русском языке нечто сделанное кое-как («спустя рукава») приписывают левой задней ноге. Ты же можешь все валить на Мизинца.

— Иногда мне кажется, что только мой Жиммаж понимает мои стихи... Он учит меня наблюдательности. Ведь смысл есть даже у случайных слов, что ж говорить о тех, которыми оперирует поэт. Кто ищет в словах жемчужину, тот обязательно ее отыщет. Не ищи иного — только сокровище.

— Как у тебя в стихах: «Не читай ненаписанного».

— Да. В смысле не ищи случайного. Поскольку случайного нет. Ты выходишь на улицу, кого-то неожиданно встречаешь — и даже в его лице есть нечто драгоценное.

— Помогали тебе твои стихи в какой-нибудь жизненной ситуации? Или, напротив, причиняли неприятности?

— В ранней юности я полюбил одну девушку, написал ей письмо с признанием, но отправить так и не решился. Спустя несколько лет письмо это нашлось среди моих бумаг, там же я обнаружил ее фотографию. Слова были очень простые, а чувства — сильные. Но девушка к тому времени уже вышла замуж… Я скомкал свое письмо и сжег его вместе с фотографией… Прошло еще сколько-то лет, я уехал в Ташкент и написал вот эти стихи:

Скомканная бумага
Вновь стала гладкой.
Написанные буквы
Вернулись в карандаш.
И вылетел из пламени
Фотоснимок.
Огонь снова стал спичкой.
Мысль поглотилась
Зрачком.

Ничего,
Ничего
Не произошло.

(пер. Санджара Янышева)

Наверно, эти стихи помогли мне самому понять, что прошлые чувства — как эта скомканная и сгоревшая бумага: и первая любовь, и непроизнесенные слова.

— Вопрос, связанный с недавним юбилеем Победы. Насколько тема войны развита в узбекской поэзии? В русской, например, много поэтов-фронтовиков; у невоевавших поэтов следующих поколений эта тема тоже присутствует как некая неизжитая травма, которую по-прежнему необходимо «прорабатывать»...

— Только что вышла антология — «Уруш, номинг ўчсин жаҳонда»: «Война, да смолкнет твое имя».

— То есть в названии заложен антивоенный посыл? Или человек, это написавший, хочет ее (войну) забыть — и не может?

— «Даже имени твоего слышать не хочу», как-то так.

— Что для нынешних поэтических поколений та война?

— Наверно, поэт во все времена не может игнорировать несправедливость и зло. А та война была очень большим злом, которое коснулось каждого.

— Кто-нибудь из твоих предков воевал?

— Да, брат деда Мухаммад Рахим. Он не вернулся, погиб где-то в Европе… А дед, о котором я рассказывал, Раджаб-бай, умер в год начала войны. О том времени я знаю со слов бабушки Айжан. Например, она рассказывала, как народ обязали сдать все имеющиеся драгоценности, золото: так называемый «танк солик» — «танковый налог». На это золото государство приобретало в Америке тяжелую технику. Бабушка отдала все свои национальные украшения, в том числе подарок деда: тиллакош (дословно «золотые брови». — Прим. авт.), очень красивую диадему. Мне почему-то кажется, что тот тиллакош вряд ли доехал до Америки…

Еще один дед (по маме) — Салай Ходжа — был бригадиром колхоза, поэтому его не призывали, оставили тружеником тыла. Кому-то надо было работать на полях, собирать хлопок и пшеницу. Дед мой все знал о земледелии, занимался также бахчой. Хорезмские дыни очень ценилось на фронте...

— «Ходжа»? Он совершил хадж?

Даврон Раджаб с дочерью Асаль и племянником Хушнудом. Фото из личного архива

— Нет, это прозвание иногда передается по наследству. Возможно, хадж совершил его отец.

…Салай-бобо был очень строгим, все его боялись. И здороваться за руку с ним опасались: столь мощным было рукопожатие — как тиски. Однажды он избил одного работника за то, что тот отлынивал от работы: где-то прятался и спал, но во время обеда выползал к общему казану. Дед и огрел его кнутом. А потом на складе обнаружилась недостача, деда арестовали по доносу этого лодыря, но, слава богу, он был оправдан и через месяц вернулся в колхоз на свое место.

В нашем роду не было дезертиров — только музыканты и пахлаваны. (Смеется.)

Дед никогда не сидел на месте — столько в нем было энергии. Он умер в 1980 году, я хорошо его помню. «Даром ничего не дается!» — так он говорил. Я сам с восьмого класса работал, поэтому цену хлебу знаю. И медовый вкус его дынь помню. Он такие сорта выращивал, каких больше нет. Если сок попадал на белую рубашку, то уже не отстирывался, словно бесцветный лак. Это пятна моего детства. А сегодня едим дыню — добавляем сахар…

До последних своих дней он жил с бабушкой в кишлаке рядом с ургенчским аэропортом; я все каникулы проводил в их доме.

Они теперь все на одном кладбище: Салай-бобо, бабушка Айша, мама Анабиби. Рядом взлетают боинги, спокойно лежать не дают…

— Как думаешь, где поэту лучше жить: в мегаполисе или на природе?

— После поступления в 2001 году на Высшие литературные курсы при Союзе писателей Узбекистана я остался жить в Ташкенте. Хотел вернуться в Ургенч, но мой наставник Матназар Абдулхаким сказал: «Даврон, живи в столице, даже если это будет трудно. Поэт, где бы он ни жил, остается в своих книгах».

— Какие трудности ты в результате там пережил?

— Трудности? Я никогда не стремился к роскошной жизни, поэтому и трудностей не замечал. Скромная зарплата, общежития и съемные углы…

Сейчас живу на окраине Ташкента, в Кибрайском районе, в своей собственной двухкомнатной квартире.

— Опиши, пожалуйста, свой ближний круг: с кем дружишь, кого читаешь…

Даврон Раджаб с другом-одноклассником и ученицами-поэтессами. Фото из личного архива

— Для меня хороший поэт — это наставник, друг, брат. Я знаю очень много прекрасных поэтов… Тех, кого я читаю и не перестану читать. От Навои до Пушкина. От Рауфа Парфи до Евтушенко. Из современников читаю Сирожиддина Саида, Икрома Атамурада, Бахрома Рузимухаммада, Гузаль Бегим, Бабура Элмурада. Также уважаю наших русских поэтов: Раису Крапаней, Николая Ильина, Баха Ахмедова, Вику Осадченко, Наталью Белоедову... Их стихи я переводил на узбекский язык. Хочу однажды издать двуязычную книгу своих переводов.

Знакомство с новым поэтом для меня — это новая школа, новый наставник, ибо молодые еще не разучились пропускать через свое сердце течение времени.

— Где-то прочитал о тебе, что ты «литературный консультант по работе с молодежью». Как происходят твои консультации?

— При журнале «Жаҳон адабиёти» («Мировая литература»), в котором я работаю, возник кружок: ко мне приходят очень молодые поэты, мы разбираем их стихи, кое-что я рекомендую к печати…

— А существует ли какая-нибудь универсальная рекомендация юным дарованиям?

— Если художник три дня не прикасается к кисти, то он уже не художник… Чтобы не потерять форму, спортсмен каждый день тренируется… А что делает поэт? Вспоминаю выражение одного латиноамериканского писателя: «Молодые поэты, побольше плачьте».

Даврон Раджаб

Стихотворения из неопубликованной книги «Краски голоса»

* * *

Мои голоса
Превратились в лёд
На темных ветвях
Застыли они
Ты же принял их за мертвецов
Неужели тебе нравится хоронить
Смотри идет снег
А вон на том дереве
Мой голос

* * *

Хорошие дни словно пощечины
Напоминают что они прошли
А дни плохие — невидимки
То впереди
То позади
Крадутся
И ты хорошим дням
Подставляешь щеку
А кто-то спит и ругает
Твою тень

* * *

Я сегодня
Отпущу себя в небо.

Стану небом
Нету меня на земле.

Превращусь в небо.
Помолчи.
Лучше уж 
Дыши.

* * *

Зеркало пощади
Не показывай мне меня
Ничего от тебя не хочу

* * *

Отыскать бы некую точку
И целой жизнью
Взгляд исполнится тотчас
Всмотреться
Всмотреться еще
Пусть сравнят тебя
Хотя бы с той точкой
О не обмануть бы
Точку ту

* * *

Лицо
Облик
Образ
Что прочел
Что ощутил
То бери
Не читай ненаписанного

* * *

Если выключу свет
Собьюсь, все испорчу.
Худо будет, если даже
Просто пошевельнусь.
Мысль и наступающий день — одно.
Нарушу — и несдобровать.

Так и умерло сердце с раскрытыми глазами,
И кочующий свет уже не погасить,
Ничем не потушить беспокойство.

* * *

Точно бабочка
В моей комнате
Летает искомый цвет.
То на письменный стол сядет,
То оседлает книги.
Так и мечется
Туда-сюда.
Стоит подумать о нем
Как о чем-то постоянном,
Тотчас взмывает.

В комнате моей
Словно бабочка летает
Тот самый цвет.

* * *

Любви белый флаг.
Делу белый флаг.
Быту белый флаг.

Что же в сердце войдет
Малый волосок.
Разрежь и его на сорок частей*
И в каждую помести по вселенной.

____________________

* В узбекском языке «разрезать волосок на сорок частей» означает «быть предельно точным, чрезмерно скрупулезным».

* * *

Гляжу на луну,
На звезды гляжу.
Идут дни,
Идут недели.
Словно книгу листаю,
И жизнь настает.

Гляжу на луну,
На звезды гляжу.
Месяцы,
Годы.

Но явление твоей красоты
Захлопывает книгу,
Эту никчемную книгу.

* * *

Нет, это не всё
И словно часть дыма рассеялась зря.
Не накурился.

Нет, это не всё.
И что хотел сказать тебе —
Проговорил с самим собой.

Нет, это не всё.
Хотел перед тобой поплакать,
Но выплакал все
По пути к тебе.

* * *

Я хотел вернуться,
Однако время,
Сносившееся
От трения с солнечным светом,
Умоляло
Этого не делать.

Я и не делал,
Ибо путь,
Которым я шел
Вел меня к острой вершине.

В конце концов она меня
И прикончит.

* * *

Сердце мое
Полно песка.
Оно — могила
Для радостей.
Безгласные воспоминания
В нем крутятся,
Как немой фильм.

Кто засыпал его песком?
Кричу и не слышу ни звука.

Дух мой, ты-то ведь жив.
Что ни звук в тебе — то мысль,
Что ни улыбка — то иносказание.
Вот еще чей-то крик
Тут валяется
Тоже немой.

Переводы Санджара Янышева