«Страха не было — напрягала неизвестность»

Святослав Каверин. Фото из личного архива

История с недавним арестом российского ученого Святослава Каверина афганской контрразведкой прогремела не только в российских, но и в международных СМИ. «Фергане» удалось взять у Каверина подробное интервью, где он сообщает множество чрезвычайно интересных вещей не только о политическом устройстве Исламского Эмирата, его полиции, спецслужбах и пенитенциарной системе, но и о живущих там народах, их обычаях, традициях и сегодняшнем бытовании.

— Во-первых, поздравляем с благополучным возвращением в родные пенаты.

— Спасибо.

— Вы бывали в научных экспедициях в Афганистане еще до образования здесь Исламского Эмирата, а с 2023 года ездили туда каждый год. Скажем прямо, в глазах международного сообщества имидж у талибов* не самый безобидный. Не было ли опасений, что во время поездки у вас могут возникнуть серьезные неприятности?

— К тому моменту уже хватало информации об обстановке в стране, в частности, о том, как работают их службы с иностранцами, путешественниками, туристами. И надо сказать, год за годом ситуация улучшалась. В 2023 году регистрация иностранного туриста проводилась в трех офисах двух контор, в 2024-м это делали в двух офисах одной конторы, а в 2025-м для регистрации туриста стало достаточно одной комнаты. То есть сама эта процедура упростилась, ускорилась, и нет необходимости еще куда-то ездить. Так что с точки зрения формальностей все было хорошо. Хотя, конечно, в реальности не обходилось без казусов.

Так, в 2023 году мы с группой иностранцев направлялись из одного офиса в другой. Сели в такси. Я забыл новое для себя слово «гарзандуй», то есть «путешествие, туризм» на языке пашто (пушту, официальный язык Афганистана. – Прим. «Ферганы»). Вместо этого я сказал водителю интернациональное слово «туризм». Тут нужно заметить, что афганские водители не понимают, что такое приложения и карты, а если не знают дорогу, просто спрашивают ее у прохожих. И вот, на одном из перекрестков водитель высовывается из окна и кричит на всю улицу: «Рийосатэ таруризм куджост?», то есть, где департамент терроризма. Неграмотному афганцу ничего не стоит перепутать эти иностранные слова, а иной раз их путают и полицейские.

Например, еще когда в Афганистане была республика, некоторых наших соотечественников задерживала полиция, поскольку написанные в их паспортах слова «туристическая виза» сотрудники читали как «террористическая виза». На этот счет сами афганцы шутят, что в полицию идут те, кого не взяли даже в армию.

Что же касается страха, то его не было — напрягала неизвестность, ожидание. Правда, я полагал, что закон тут соблюдается в достаточной степени, чтобы не принимать откровенно идиотских решений и не скатываться до произвола.

Однако именно таковым стало мое задержание в последний день моей поездки в этот раз. До этого я не имел никаких проблем с режимом Исламского Эмирата. Я по-прежнему отношусь к нему объективно и нейтрально и связываю свое задержание с инициативой недальновидных сотрудников, которые, видимо, решили выслужиться, задержав опасного контрабандиста и шпиона в моем лице.

В общем-то, это не первый подобный случай, нечто похожее происходит и на сопредельных территориях. Так, несколько лет назад разведкой Пакистана был на время задержан американский исследователь Исмаил Слоан. При нем были пара десятков образцов ДНК горцев, аборигенов Северного Пакистана, которые он собирался за собственный счет отправить на анализ в коммерческие американские лаборатории. Любопытно, что Слоан принял ислам еще в середине 70-х годов прошлого века, когда жил в Кабуле. При смене режима он провел некоторое время в афганской тюрьме, после чего переехал в пакистанскую область Читрал, с которым на время связал свою жизнь, а карьеру продолжал в США. Но, как видим, от претензий властей это его не спасло.

— Вы поехали в Афганистан в командировку или по собственной инициативе?

— Сейчас я не состою на службе в государственных академических учреждениях, хотя и являюсь ассоциированным научным сотрудником Института востоковедения Российско-Армянского (Славянского) университета в Ереване. Так что исследованиями я занимался в основном за свой счет. Правда, с 2021 по 2023 год я был еще сотрудником Центра палеоэтнологических исследований. Мне там что-то платили, по меркам российской науки даже неплохо, однако тоже негусто. А, например, в 2024-2025 годах я на голом энтузиазме писал бесконечные доклады для конференций, зарабатывая на жизнь работой в издательстве, а на поездки только тратился. Скажем, каждая из трех поездок в Эмират обходилась мне в 250 тысяч рублей, а в этот раз общий ущерб от заключения в тюрьме, включая неполученную зарплату и украденные вещи, дополнительно составил 250 тысяч, вместе получается полмиллиона за 2025 год.

— Да, недешево нынче обходится наука ученым...

— Больше за свой счет ездить в Афганистан я не буду. Буду приезжать по приглашению частного лица, фирмы, организации, возможно, даже афганского государства, тех или иных его структур. Но не по туристической визе, а по рабочей или гостевой, и при том, что мне дадут официальные гарантии защиты от произвола отдельных идиотов. Оказанная же правительством Российской Федерации исключительная любезность в виде официального признания режима Эмирата преференций и защиты российским гражданам не дает — проверено.

Я просто больше не хочу попадать в такие ситуации. Но, в то же время, я не отказываюсь от поездок в Афганистан вообще, как об этом, например, заявили агентства типа Afghanistan International. Мне еще предстоит сделать по этому поводу официальное заявление, может быть, в своем Facebook (соцсеть принадлежит корпорации Meta, признанной в РФ экстремистской. – Прим. «Ферганы»), на который подписаны, в основном, афганцы. Возможно, со мной на этот счет пообщаются официальные афганские СМИ. Хочу еще раз сказать, что я не являюсь противником режима Эмирата, я остаюсь беспристрастным. По крайней мере, в оценке негативных и положительных сторон.

— А положительные стороны есть?

— Бесспорно. Например, условия моего заключения были весьма гуманными и мягкими. Когда люди здесь попадают в машину следствия, нередко по ложным доносам, они не могут выйти на волю, пока судья либо не освободит человека от обвинения, либо не даст ему срок. То есть до суда освободить человека не может никто. Если приговор обвинительный, то уже после его вынесения осужденного может специальным указом освободить министр иностранных дел — для развития добрых отношений между странами. Поскольку я был оправдан судом, то и высших волеизъявлений в моем случае не требовалось — по крайней мере, ход следствия официально декларируется независимым и объективным.

Что же касается условий содержания в афганской тюрьме, то сейчас они даже лучше, чем в СИЗО. Человек здесь ходит в своей одежде, а если недоволен казенной пищей, может сам себе готовить, может читать любые свои книги, иметь ручку, тетрадь — у него есть все то, что в изоляторе было запрещено. Заключенный может встречаться с родными, может проводить с ними время в отдельной палатке до нескольких часов.

— В Афганистане вы провели в местах заключения в общей сложности 52 дня. А китаец, с которым вы познакомились там, сидел около 20 дней. Можно ли сказать, что наши консульские службы в этом смысле от Китая отстают?

— Арифметически 20 явно меньше 52. Однако китаец однажды сфотографировал силовиков, я же долгое время интересовался лишь горами. Его допрашивали с переводчиком, я со следователями общался на языке дари сам, более 30 часов суммарно. Но я не располагаю никакими сведениями об усилиях, приложенных дипломатическими службами России для защиты моих прав и моего освобождения. А значит, не могу судить об этом обоснованно.

— Известно, что ваша мама обращалась сразу в несколько инстанций: в Министерство иностранных дел, в посольство Афганистана, и даже к главе Татарстана Рустаму Минниханову. В вашу защиту выступили российские ученые — лингвисты и антропологи, — и не только российские. Есть предположение, что больше повлияло на ваше освобождение?

— Изнутри я не ощущал никакого внешнего влияния на ход следствия. Оно начиналось в отделении по делам иностранцев, затем перешло в контрразведку, затем шло непосредственно в СИЗО. И вот с теми следователями, которые в изоляторе, я хотел бы снова увидеться, поскольку это были приятные люди, которые по-человечески со мной общались, а наше общение проходило скорее в формате интервью и было интересно мне самому. В первых двух конторах было иногда... волнующе. Там протокол составляли на пашто, а не дари, не перечитывали записанные реплики вслух для подтверждения. То есть следователь мог бы написать что угодно, и в дальнейшем действительно вскрылись ошибки, искажения в протоколе. Например, было написано, что я будто бы составлял из своих фото и видео репортажи-отчеты про свои шпионские перемещения по горным областям и предоставлял их посольству России в Кабуле. Но я даже для своего заброшенного канала на YouTube пока ни одного видеоролика не смонтировал, а посольство не располагает ни одним моим файлом, разве что если кто-то сохранил что-нибудь с моего канала в Telegram.

На 30-й день ареста в отделе госбезопасности по международным связям состоялась моя встреча с сотрудниками консульского отдела посольства РФ. Бесспорно, этим консульский отдел оказал мне значительную моральную поддержку. Спустя 9 дней состоялся суд. Вся процедура заняла всего час. Даже судья подчеркнул, что мое дело было рассмотрено исключительно быстро, и я должен сообщить об этом в прессе. И вот, я об этом сообщаю — в частности, вам.

— У вас был адвокат?

— Нет. Адвокат в таких случаях не предоставляется. Существует слово «вакиль» — в различных ситуациях оно может обозначать, например, депутата, заместителя, законного представителя и адвоката. Но чтобы получить вакиля, нужно иметь человека снаружи, который сходит и наймет его. А вот автоматического предоставления государственного или частного адвоката в таких случаях не предусмотрено.

При задержании права не зачитываются, и человек, тем более иностранец, часто не имеет представления о своих правах. Например, по указу верховного лидера Исламского Эмирата человека не имеют права бить во время следствия, и во время задержания насилие тоже возбраняется, если человек не оказывает сопротивления. Об этом я узнал не сразу. Правда, должен признать, что били меня аккуратно и не сильно — так, чтобы не оставлять синяков. Позже в моей камере оказались сотрудники той же госбезопасности Эмирата, задержанные за нарушения вроде того, что на допросе дал одну пощечину подследственному. Когда тот освободился, написал заявление о том, что в его адрес были произведены насильственные действия. Виновного в этом следователя также забросили в машину правосудия — назовем это так. Таким образом, сотрудник системы при подобных нарушениях не менее месяца проводит в стенах собственного учреждения. Так что, как я и говорил, в системе Исламского Эмирата можно обнаружить много положительного, конструктивного и даже удивительного для жителей России или так называемых цивилизованных стран.

— Это очень интересно, потому что все знают минусы режима талибов, но не знают плюсов. Что в них есть такого, что нам неизвестно, но хорошо бы знать?

— Ну, во-первых, скажу, что с текущим правящим режимом в Афганистане следует работать на всех уровнях. Как, например, это реализуется в моем случае?

Еще два года назад, в первую поездку, я посетил ряд селений в сопровождении начальника по туризму провинции Кунар. Мои действия не выглядели крамолой в его глазах, я не получал никаких нареканий касательно вопросов, которые задаю, того, о чем рассказываю, информации, которую собираю, и тех фотографий, которые делаю. В дальнейшем начальник по туризму и его коллега, начальник по культуре, продолжали со мной сотрудничать и даже выручали в некоторых ситуациях.

Например, в этом году я фотографировал мусульманское кладбище неподалеку от поста полиции в Асадабаде, центре провинции Кунар. Мой интерес состоял в том, что для сооружения некоторых могил использовались известняковые блоки от разобранного индуистского храма, которому более 1000 лет, расположенного на холме неподалеку. К сожалению, хозяин участка не пускает к себе никого, включая представителей государства, опасаясь, что у него отожмут землю.

Заинтересованные моим фотографированием полицейские деликатно меня задержали и даже привлекли англоговорящего сотрудника. Так вот, упомянутые мной начальники по телефону объяснили сотрудникам полиции, что, обладая стандартным разрешением от их департамента, я имею полное право фотографировать объекты культурного наследия, к которым относятся и кладбища, по крайней мере, наподобие того, которое я фотографировал .

К слову сказать, сейчас эти начальники ожидают от меня составления словарей по нескольким исчезающим тамошним языкам. И я рассчитываю продолжать с ними сотрудничество — как дистанционно, так и по ходу своих будущих поездок в Афганистан.

Среди положительных черт Исламского Эмирата в первую очередь вспоминается прогрессивная система налогообложения. Бедняки тут не платят вообще никаких налогов, богатые люди платят налог повышенный. Нижний средний класс и малый бизнес тоже освобождены от налогов. И это при том, что само государство, мягко говоря, сейчас не жирует. А во времена Республики, когда талибы оставались теневой и, можно сказать, ночной властью в стране, полицейские на дорогах докучали дальнобойщикам многократными поборами, взятками — талибы же брали пошлину ровно один раз, выдавали квитанцию, и больше никто из их структур не имел права требовать повторную оплату.

Вообще, я собираюсь посвятить ряд статей любопытным аспектам жизни в сегодняшнем Афганистане. Так, например, я общался в камере с бывшим сотрудником ГРУ Афганистана, который работал уже при нынешнем режиме, но его посадили по ложному доносу (по клевете туда попадают многие гражданские и госслужащие). Он мне сообщил, что структуры ООН выделяют по 55 долларов в сутки на содержание каждого заключенного в Исламском Эмирате. Судя на глаз, от этой суммы на самого заключенного расходуется не более половины. Значит, в таких выплатах заинтересовано как государство, так и те, кто может на этом нажиться. Хотя уровень коррупции в Афганистане, бесспорно, снизился по сравнению с республиканскими временами в разы. Но этот уровень я сейчас обоснованно оценить не могу. Любопытно, что чиновники (в прошлом сплошь боевики, моджахеды), любезно сопровождавшие меня в аэропорт прямо до трапа, решительно отрицали факт подобного финансирования со стороны ООН. Запад вообще ничего нам не платит, говорили они. Таким образом, я должен буду подкрепить свои слова и свидетельства других людей как официальными документами, так и свидетельствами вовлеченных сторон, имеющих различные мнения по разным вопросам.

— Учитывая, что вам в ваших полевых изысканиях приходится работать и за лингвиста, и за этнографа, и за фольклориста, и за фотографа, и много еще за кого, интересно было бы узнать, что вам удалось найти и что сделать в этот раз?

— Касательно лингвистики, главное, что я сделал, — уточнил статус некоторых горских языков, аборигенных, малых. Насколько они живы, где бытуют, в какой среде, какое поколение ими владеет. Этим я занимался в четырех провинциях, а также работал с выходцами из этих провинций в городах. Поскольку полевая работа в местах бытования малых языков почти не проводилась в Афганистане после 1978 года (то есть после Апрельской революции. — Прим. «Ферганы»), статус этих языков оставался долгое время неопределенным либо сведения о них являлись устаревшими. Выяснилось, что язык вотапури практически вымер, осталось всего несколько носителей — мужчин пожилого возраста. Характерно, что, когда выясняешь наличие носителей того или иного языка, в их число местные почти никогда не включают женщин. То есть, если говорят, что осталось, скажем, семеро носителей, женщины в это число не входят. Хотя для языка именно владение им женщинами в большинстве случаев является определяющим, потому что именно женщины воспитывают детей, передают им язык. По-русски мы называем его «родным», а в английском и персидском его называют «материнским».

Этот аспект стал решающим в судьбе нуристанского языка земиаки. Еще 50 лет назад он был вполне жив и активен, а теперь стремительно вымирает, поскольку подавляющее число невест в одноименном селении Земиаки (в оригинале Джамлам) происходит из окружающей пуштунской среды, из племени сафи. Не все там потомки смешанных браков, но из молодежи уже никто не владеет родным нуристанским языком. Население деревни Земиаки составляет порядка 500 человек, из них по-нуристански говорит лишь около 30 человек в возрасте от 40 и якобы до 110 лет. Даже старшее поколение предпочитает общаться между собой на кунарском диалекте языка пашто.

— Потому что их воспитывали матери, так?

— Конечно. Расположенный в соседней долине дардский язык глангали сохранился несколько лучше. Из 2000 человек населения на нем разговаривают порядка 150 человек, и даже дети из двух-трех семей. Это потому, что их дома расположены на удалении от основной деревенской дороги, и те чаще играют между собой, чем с паштоязычными детьми.

Все остальные нуристанские языки великолепно себя чувствуют в плане выживания. Но их чистота вызывает опасения, поскольку они переполнены арабскими заимствованиями и кальками из пашто и персидского. Все эти аборигенные языки являются отголоском языческой эпохи на обширном пространстве пограничья Центральной и Южной Азии, от Панджшера до Кашмира.

Крупный дардский язык пашаи, фактически представляющий собой три-четыре отдельных языка либо сильно обособленных диалекта, тоже неплохо сохраняется. И даже иммигранты-пуштуны в селениях пашаи теперь осваивают местный язык. Подобная ситуация, например, наблюдается в селении Шумашти — самом высоком в долине Дара-и-Мазар уезда Нургал провинции Кунар. Переселенцы сафи, распространявшие в этих землях ислам, захватили всю территорию долины, кроме верхнего селения. Но в итоге в нем сконцентрировалось аборигенное население, которое настолько сознательно, что в культурном и языковом отношении не уступает внешнему давлению и даже может влиять на инородцев. Но сейчас там все уже мусульмане. А во второй половине 2010-х годов там было гнездо «ИГ-Хорасан»*, очень страшно было жить, женщин сильно третировали.

К большому сожалению, именно этот район наиболее сильно пострадал от недавнего землетрясения — жертвами стали тысячи человек.

Сохранение последних объектов древней сельской архитектуры также вызывает большие опасения. Один из начальников контрразведки, который меня допрашивал, сказал: «Фарханг гум меша — бонэш». Это значит: «Культура исчезает – оставь». То есть не лезь в это дело, пусть себе исчезает. Пусть горцы сами себя изучают, а ты там в своей России сиди, сюда не суйся, и вообще от всей этой науки и культуры людям никакого проку нет, а в жизни достаточно всего одной, главной книги.

— И что это значит? Это отношение государства такое?

— Очевидно, да. Это отношение государства к малым и местным культурам. То есть, в общем, пусть ассимилируются. Ну, и свою собственную паштунскую культуру, как мне кажется, они не сильно берегут.

— Так может, в этом и была идейная подоплека вашего задержания? Нечего лезть в нашу культуру, мы с ней сами разберемся.

— Ну, скорее, это один из аспектов осмысления моей деятельности. Проблема в том, что на пограничных территориях концентрируются незаконные вооруженные элементы, а оценки их численности разнятся. Так вот, мне ставили в вину сбор информации о подобных бандформированиях. На средства спецслужб РФ, конечно.

Если же возвращаться к вопросу следователя, почему бы мне не заниматься Россией, то я могу ответить, что в настоящий момент с культурой горских народов Афганистана в самом Афганистане работает всего несколько людей старшего возраста. Они либо на пенсии, либо в здешней Академии наук, где только чай пьют и дремлют, при зарплате в 100 с лишним долларов в месяц. Молодое же поколение практически никак не участвует в культурной или научной работе. Прежние культурные и языковые активисты уехали в страны Европы и Северной Америки, где им сейчас не до этого, они заняты бытовой рутиной. Таким образом, активной работой по языкам, истории, культуре малых народов региона в данный момент занимается с десяток молодых людей из России и Европы. Даже американцев среди нас нет. Также здравствуют несколько мэтров из западных стран, работавших там прежде. А вот конкретной полевой работой на востоке Афганистана в академическом формате на местах занимался только я.

Хотел бы добавить, что в марте этого года в Русском географическом обществе состоялась моя исчерпывающая лекция о коренных народах Восточного Гиндукуша.

— Как по-вашему, имеются ли перспективы у языков национальных меньшинств при Эмирате?

— Нынешний режим оказывает некоторую поддержку сохранению и развитию малых языков — во всяком случае, тех, которые прежде были «зарегистрированы», упомянуты в республиканской конституции. Пуштуны, таджики, хазарейцы, аймаки, узбеки, туркмены, пашаи, нуристанцы, белуджи, гуджары, садат и прочие. Как при республике, так и сейчас издается два журнала на малых языках. Это шесть версий журнала «Ватандорон» («Соотечественники») на языках нуристанском, пашаи, узбекском, туркменском, белуджском и гуджарском, а также журнал «Хамватан» («Соотечественник»). В каждом выпуске последнего собраны публикации на одиннадцати языках, включая два государственных (дари, пашто) и девять малых. Издание этих журналов было приостановлено в 2021 году, но позже возобновилось в новом формате. Кроме того, национальная служба радио и телевидения продолжает вещание на шести упомянутых малых языках.

Вновь я хотел бы заметить, что не следует демонизировать существующий режим. Однако какие-то решительные усилия по сохранению культурного разнообразия Афганистана за ним пока не замечены.

К слову сказать, тамошние следователи, видя, сколько и каких книг я накупил, с недоумением спрашивали, зачем мне все это. Набор, действительно, был разнообразный: школьные и вузовские пособия, книги по языкам, истории, науке, культуре, словари. Им было совершенно непонятно, на что это может пригодиться одному человеку или даже его друзьям или студентам. Ведь книга, как известно, должна быть всего одна: Священный Коран. Его копии, отпечатанные в Пакистане и Иране, лежали во всех камерах.

— Что еще интересного удалось вам обнаружить на этот раз в Афганистане?

— Удалось уточнить бытование ряда «новых» тем в фольклоре. Например, рассказы о снежном, то есть диком человеке, в Нуристане известны, а о восставших мертвецах — нет. Я сделал множество снимков, связанных не только с архитектурой, но также с местной флорой и фауной — по этому направлению я сотрудничаю с российскими биологами.

Кроме того, в своих изысканиях я использовал метод обобщенного фотопортрета, мой коллега Юрий Алексеев представил по моим полевым материалам прорывной доклад на Конгрессе антропологов и этнологов России в июле текущего года. Благодаря этому методу можно исследовать и сопоставлять фенотипические признаки различных групп населения с возможностью делать предположения, кто и откуда происходит. То есть тут мы сопоставляем не фотопортреты отдельных представителей популяции, а некую усредненную величину. Благодаря этому можно давать обобщенные характеристики популяции по списку стандартных критериев. В частности, метод этот показывает, что те же жители центральной долины Парун, которых другие нуристанцы зачастую не считают за своих, не являются какими-то чужеродными для Нуристана элементами.

Думаю, исследование генофонда горцев Восточного Гиндукуша по ДНК поможет все это окончательно подтвердить и разложить по полочкам. Но это долгая история. С тем, чтобы делать окончательные выводы, вероятно, придется подождать — пока не созреет база и воля афганского начальства и администрации, чтобы никто не чинил препоны академическим исследователям и не обвинял их в контрабанде, шпионаже и всяческих грехах. Увы, с подобным непониманием и проблемами сталкиваются ученые большинства стран мира даже у себя на родине.

*Организация признана террористической и запрещена в ряде стран.